Красные курганы - Страница 62

– Ты допрежь короны дело сделай, – буркнул Ярослав, начиная жалеть, что ляпнул не подумавши.

А вдруг и впрямь рязанец немцев одолеет? Это что тогда выходит – корону ему?! Хотя… Орден и епископ и впрямь сильны, а тут еще и датчане с ними заодно встанут. Нет, не одолеть их Константину. Зато силенку поистратит изрядно, и тогда уж…

Додумывать он не стал, решительно махнул рукой и с задором выкрикнул:

– А понял ты правильно. Твоя корона. Как латинян в море искупаешь, так забирай себе царев венец.

– Вы что скажете? Или ты передумал, Мстислав Романович? Или решишь свои слова обратно взять, Владимир Рюрикович? – обрывисто раскидывал свои вопросы рязанский князь.

Смотрел он при этом чуточку насмешливо, и красноречивый взгляд стегал значительно больнее слов: «Слабо стало, Мстислав Романович? Струсил, Владимир Рюрикович?»

– Так кто желает отказаться от своего слова? – обратился Константин напоследок ко всем.

Никто не проронил ни звука.

Митрополит, до этого времени сидевший молча, еще раз внимательно посмотрел на Константина, который еле заметно моргнул ему сразу двумя глазами, и размашисто осенил князей крестным знамением.

– Благословляю на решение единодушное, к коему вас всех господь подвигнул. Да будет все так, как изречено вами по доброй воле, ибо нет ничего крепче княжеского слова. Целуйте же крест сей, подтверждая изреченное, и помните, что и в писании так же сказано: «Твердо держи слово и будь верен ему – и ты во всякое время найдешь нужное для себя».

Подставляя крест для поцелуя, владыка Мефодий и здесь успевал произнести что-нибудь из библии, приличествующее случаю. Самое суровое и даже чуточку угрожающее напутствие досталось Ярославу Всеволодовичу. Протянув ему золотой крест, митрополит напомнил:

– Когда даешь обет богу, то не медли исполнить его, потому что он не благоволит к глупым: что обещал, исполни. Лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить, – и тут же вновь обратился ко всем: – А теперь давайте дружно вознесем благодарственную молитву за то, что сподобил нас господь прийти к единодушию.

Князья послушно встали и принялись покорно повторять за митрополитом слова молитвы.

Первый раз за все время Константин по-настоящему, до конца расслабился на вечерней трапезе. Шутки-прибаутки так и неслись у него с языка одна за другой, но чем гуще был их нескончаемый поток, тем мрачнее становилось лицо Ярослава, который всем нутром чуял, что рязанец вновь, в который раз его в чем-то надул.

Не очень-то веселились и прочие. Князей-изгоев расстроило заявление Константина о том, что раз царь не избран, то и о выделении им даже малой части бывших владений надо забыть. Но даже среди явных сторонников рязанского князя царило затишье.

Один только Мстислав Галицкий, подгадавший так, чтобы усесться рядом, казался таким же беззаботным, как и рязанский князь. Судя по всему, он ни на секунду не сомневался в победе русских ратников. Пока длился пир, он то и дело поглядывал на Константина с явным одобрением, с удовольствием похохатывал над его шутками и анекдотами, которые рязанский князь тоже аккуратно запустил в обиход, но, разумеется, из числа соответствующих времени.

Особенно ему понравилась история про Илью Муромца и побитых Змея Горыныча с Соловьем-разбойником. Дошел ее смысл до князя не сразу, и после заключительной фразы рассказчика: «И говорит тут Змей Горыныч Соловью-разбойнику: „Как трезвый – ну золото настоящее, а как напьется – дурак дураком“» – Мстислав с минуту еще напряженно думал. Константин с досадой решил уже было, что тот так и не въедет в суть хохмы, но тут Удатный расплылся в широкой улыбке и буквально взорвался от простодушного, по-детски искреннего смеха.

Поинтересовавшимся соседям галицкий князь самолично рассказывал о причине своего хохота и был очень доволен тем, что они тоже некоторое время озадаченно хлопали глазами, вникая в суть, и лишь после этого начинали смеяться.

Под конец пира Мстислав смотрел на рязанского князя настолько влюбленными глазами, что даже у его младшего зятя, почти всегда улыбчивого Даниила Романовича, слегка подпортилось настроение. О старшем зяте Ярославе и говорить было нечего – сидел чернее тучи.

А галицкий князь настолько простер свое благоволение на Константина, что даже намекнул:

– Не знаю, ведомо ли тебе, княже, что у меня три дочери имеются, из коих младшенькая лета через три-четыре заневестится.

Константин знал это и явный намек на княжну Елену понял прекрасно. Поначалу он попытался отделаться шуткой:

– А у меня как раз сыновцы неженатые имеются, – и кивнул на Ингваря с Давыдом.

Но Мстислав, решив, что рязанский князь не понял его, еще откровеннее заявил:

– Погодь о сыновцах-то думать. Тебе и самому лет-то всего ничего. Нешто естество мужское свово не требует?

– Естество-то требует, но ведь сдается мне, что с ней сейчас в ладушки сподручнее играть, нежели утехам любви предаваться. Увы, но староват я для нее.

Заметив, как тут же омрачилось лицо галицкого князя, Константин торопливым шепотом добавил:

– А главное – однолюб я, Мстислав Мстиславич. Ты уж прости меня, но сердцу не прикажешь. А кого я люблю, то тебе ведомо, – и с радостью заметил, как Удатный вновь посветлел.

– Это ты верно сказанул, Константин Володимерович. Вот только… – Мстислав, не договорив, бросил выразительный взгляд на Ярослава Всеволодовича.

– А я верю, что господь ниспошлет мне счастье, – упрямо заявил рязанский князь.

– Ишь ты какой, – проворчал Мстислав с невольным уважением, и больше они не возвращались ни к этой теме, ни к вопросу о том, как Константин собирается одолеть немцев.