Красные курганы - Страница 105

105

– Ты чего несешь-то, окстись! – возмутился Гордей, пытаясь усадить немецкого купца на место, но тот упрямо сопротивлялся, продолжая бормотать:

– И ничего я не несу. Они уже почти обо всем договорились. Я сам видел письмо, которое он передал епископу Альберту для римского папы, и сам отвозил его в Любек, а там передал его торговцу из Пизы, который как раз ехал в Рим. Я тебе больше скажу, – совсем разбушевался Петер. – Гонорий III не только получил свиток от вашего князя, но и давным-давно написал ему ответ и даже прислал его со специальным монахом.

– Ну-у, это ты уж вообще сказанул, – хитро улыбнулся переяславский купец, который минуту назад принял какое-то важное решение и уже не пытался утихомирить пьяного, а, напротив, старался раззадорить его на еще большую откровенность. – Монаха сюда зачем-то приплел и думаешь, что я тебе поверю? А имя-то хоть есть у твоего монаха?

– А чего тут не верить. И имя у него есть, и грамотка у него есть. У него все есть. Почтенный фра Люченцо из доминиканского монастыря в Пизе. А не веришь, сам на Гору сходи да посмотри. Он уже второй день у княжьего терема топчется и все никак не может передать Константину эту грамотку. Ну, ту, что от папы Гонория. Зябнет, бедолага. Каждый раз с красным носом возвращается.

– А чего ж не передаст? – удивился Гордей Аверкич.

– Так ведь тайно надо, чтоб никто, чтоб ни одна живая душа…

– А мне чего же рассказал, ежели ни одна живая душа знать не должна?

– Тебе верю, – мотнул головой немецкий купец и, не удержавшись, все-таки рухнул на лавку.

Второй раз встать у него никак не получалось.

– К тому ж он сам второй день меня просит, чтобы я ему нашел знакомца, который хорошо знает царя Константина.

– Князя, – сумрачно поправил Гордей.

– Сегодня князь, а завтра – царь, – с пьяным упорством заметил Петер. – Слушай, если ты мне и впрямь подсобишь в этом деле, то я в следующий раз мед у тебя на пять, нет, даже на десять кун дороже возьму. В том тебе слово даю. Веришь?

Гордей Аверкич еще больше нахмурился. Прибавка выходила большая. Нынешний мед обошелся купцу из Любека по полгривны за пуд. Получается, что тот готов заплатить за него чуть ли не вполовину дороже. Это уже было серьезно. Очевидно, услуга стоила значительно дороже. Просто так Петер своим серебром швыряться никогда бы не стал. Неужто князь Константин и впрямь?.. И что тогда делать, если он на такое решился?

– Я подумаю, чем тебе можно подсобить, – задумчиво произнес переяславец. – Давай-ка не будем спешить.

– Конечно, мы не будем спешить, – пьяно произнес Петер. – Хотя он меня торопит.

– Кто?

– Ну, я же сказал – фра Люченцо.

– Князья там еще не один день просидят. Успеем, – обнадежил его Гордей Аверкич и переспросил озабоченно: – Ты сам-то домой дойдешь ли?

– Я всегда домой дохожу, – гордо сообщил Петер.

Он кое-как добрел до двери, поддерживаемый Гордеем, повернулся, сообщил деловито, что мед сегодня был какой-то пьяный и неправильный, после чего двинулся дальше.

Едва гость покинул его небольшой домик, как купец спешно захлопотал возле своего заветного сундучка. Конечно, и в той одежде, которая сейчас на нем, хоть куда пойти не зазорно, однако имеется и получше.

Та же рубаха, к примеру. Спору нет, и нарядная она, и пошита красиво, но, отправляясь в княжеский терем, лучше надеть подороже, шелковую, чтоб сразу видно было, что сей торговый гость пребывает в немалом достатке.

Порты тоже надо бы поменять, чтоб были новехонькие, без единого пятнышка. Да и сапоги лучше сафьяновые обуть, с расшивой, да чтоб цвет к штанам был, такой же темно-синий.

Гордей Аверкич опустился на сундук и принялся не спеша переобуваться, не переставая размышлять, правильно ли он поступает. Был бы он вдвое моложе, конечно, повел бы себя иначе. Взял бы да попросту отмахнулся от этой просьбы, сославшись на то, что знать не знает и ведать не ведает князя Константина, а через четверть часа после ухода этого треклятого Петера-Пети и вовсе позабыл бы и о необычной просьбе, и о доминиканском монахе фра Люченцо, а уж о письме Гонория III – в первую очередь.

К старости же мысли о боге все чаще и чаще стали приходить в его седеющую голову. Пусть пройдет еще лет пять-десять, а может, и все двадцать, а все-таки предстанет он перед небесным судом. И что делать бедному Гордею, когда господь сурово сдвинет свои седые кустистые брови, крякнет сердито и спросит: «А пошто ты, мил человек, так легко согласился меня поменять, ась? Пошто, паршивец ты эдакий, глас свой супротив оного непотребства не подал али иное что не содеял?»

И что тут ему ответить? Что един ты, господи, на небеси, а потому и не видел он особой беды в том, что стал на старости лет иначе молиться? Э-э-э, нет. Шалишь, милый. Такая отговорка для кого иного, может быть, и сошла бы, но не для него. Вседержитель каждого насквозь зрит, так что перед ним не слукавишь.

К тому ж это на небе он один, а тут, на земле, их изрядно. У каждого народа, почитай, свой бог, и все они разные. В той же Бухаре и Семеркенде вроде бы такие же, как и он сам, христиане, а присмотришься получше – то, да не совсем. Одна христородица чего стоит, как они у себя богоматерь величают.

Доводилось Гордею во время своих поездок в Царьград и с иными сталкиваться – богумилами и павликианами, тоже какими-то не совсем правильными. Хотя нет, тут он загнул. Скорее, непривычными для русского человека, во как! А уж какая из этих вер самая истинная – не ему судить. Каждый да ест свой хлеб. У Гордея он торговый, вот и ни к чему ему соваться во всякие духовные тонкости.

105